Однажды я спросила у вас о детстве, и вы сказали, что его не было.
Ну, да, был ли я ребенком? Сомневаюсь. Видать, поэтому сейчас иногда пытаюсь догнать детство. В садик не ходил, с бабушками не домовничал. Мамины родители жили в 30 километрах от нас, особо не находишься, так, по великим праздникам. У них там были под рукой другие внуки. Со второй бабушкой жили через дом. Но тут была другая напасть — отцова сестра. Она постоянно «заимствовала» у нас уголь, продукты, все, что плохо лежало. С ней моя мама часто ругалась...
В день рождения родители разрешали мне привести двух своих друзей на пир — угощением могла быть гигантская яичница до полутора десятка яиц, благо, куры были свои. Вот, собственно, это и есть одно из ярких воспоминаний детства.
Деревня наша в войну дважды оказывалась под немцами. Я не знаю тех деревень и сел, которые не попадали под оккупацию, но подозреваю, что они существенно отличаются от такой, как наша. В родном селе Вербовое (Сумская область, 100 км до Харькова и 100 км до Полтавы), где я прожил первые 15 лет своей жизни, все знали, что вот эта гражданка вполне весело общалась с немцами, а эти дети — «гуманитарная помощь» из Европы. Бригадиром на полях работал, как утверждали односельчане, бывший полицай. У него отсутствовали кисти рук (поговаривали, что лишился он их во время кражи), что не мешало ему стегать плеткой провинившихся пастухов заблудившихся на колхозных полях коров, а по праздникам надевать советские награды. Все знали и знали. Никак особенно на отношениях это не отражалось. Кто свой, кто чужой? Не разобраться. Просто каждый не стремился быть человеком команды.
Правила были для всех одни — каждый двор (их в селе было 73) должен был сдать государству определенное количеств молока, яиц. Не сдашь — не получишь в магазине ни хлеба, ни мыла, ни спичек, ни скобяных товаров. Дуй, тогда пешком за десять километров в город по бездорожью.
Школу закончили в родном селе?
Только четыре класса. Наша малокомплектная школа располагалась в пустом домике, все 15 ребят разного возраста сидели в одном помещении, но учились в разных классах. У нас была замечательная учительница — Тамара Павловна Корабельская. Она приехала после педучилища по распределению с Западной Украины и рассказывала, что там было очень тяжело и опасно — война закончилась реально лишь в середине 50-х годов. Тамара Павловна ко всем детям относилась очень хорошо и ровно.
После начальной школы я стал ходить три километра по мосткам через болото в соседнюю деревню, где была восьмилетка. В ней я как-то потерялся — мы пришли чужие, хотя нас никто особо и не обижал. После пятого класса я сам написал заявление в интернат и ушел туда жить.
Из семьи в интернат?
Да, там все-таки хорошо кормили. Мы жили тяжело. Я в семье был младшим из пяти детей: старший брат Сашка завербовался сразу после армии на строительство Красноярской ГРЭС, Леша после школы работал механизатором в колхозе, Галя сумела в пятнадцать лет, приписав себе два года, устроиться в откормсовхоз, Ольга начинала свой трудовой путь дояркой. Мама все время болела, чаще находилась в больнице, нежели дома. На мне было практически все домашнее хозяйство, включая стирку на всю семью.
Колхоз тех лет был натуральным рабством, раз в год со своими работниками рассчитывались натурой: сахаром и зерном. Крутись, как хочешь. Отец работал столяром на спиртзаводе. После фронта и плена, навсегда остался инвалидом по здоровью. У мамы было очень слабое зрение, но время от времени она выходила на работу в колхоз. Сейчас уже никого их нет в живых.
Трудно пришлось в интернате?
Всякое случалось. Из 15 парней, почти половина была безотцовщиной. Всегда находились какие-то общие интересы. Но если дрались, то сурово, по-настоящему.
Мандрика — украинская фамилия?
Сложный вопрос. В Москве есть институт имени Мандрыки. Это, кстати, правильное звучание. Меня одного в семье в сельсовете записали через «и». А так, по-хантыйски, «мандр» означает «волк», а «ика» — просто уважительная частица. В окрестностях людей с такой фамилией было много — полдеревни родственников. Брат мне рассказывал, что нашего предка за героизм в русско-японской войне царь поощрил землей. Так оно или нет — сейчас не узнать. Прошлое невероятно запутанное. Если задавал родителям какой-то вопрос о родных, в ответ было недоуменное «А тебе зачем?». На этом разговор заканчивался.
В Сибирь вас занес северный ветер?
Я очень хотел в Москву. В 1973 году даже приехал в столицу из Пскова после медучилища (да, я фельдшер — могу оказать первую помощь!). К тому времени успел не только в больнице немного поработать, но и в местных газетах. Мечтал поступить на редакторский факультет Московского полиграфического института. Завалил немецкий. Вернулся домой, собрал манатки и снова в столицу. Патруль на вокзале проверил мои документы и велел шуровать куда подальше, поскольку я не имел московской прописки. Денег хватило на билет до Тюмени. Это одна причина.
Вторая — я надеялся найти в Тюмени девочку, Веру Павлову, с которой вместе учился в интернате. Знал, что она живет на каком-то Мысу, работает на модной в те годы стройке — железной дороге до Тобольска. Замечу, никакой романтики во всем этом не было, я просто верил в интернатовскую взаимопомощь.
Нашли Веру Павлову?
Нет. Я пошел в Обком партии, и показал свои газетные вырезки заведующему сектором печати Николаю Васильевичу Бортвину. Он предложил на выбор Аромашево или Бердюжье. Выбрал Аромашево, так как там железная дорога оказалась ближе, а мне надо было ездить навещать маму. Кстати, ездил я к ней часто, мой брат из Полтавы в родительский дом выбирался намного реже.
Долго прожили в Аромашево?
Год. Выиграв судебный процесс у члена бюро райкома партии, я предрешил свою дальнейшую судьбу. Договорились с редактором, что из отпуска я не выхожу. С тех пор в Тюмени.
Начал редактором многотиражки «Медик» при мединституте. Потом меня позвал в «Тюменский комсомолец» Виктор Строгальщиков. Он всегда подавал руку помощи всем, кто в этом нуждался. К тому времени я учился заочно в университете, более того, тема моей курсовой звучала следующим образом: «Приемы создания комического на материале фельетонов Виктора Строгальщикова в газете «Тюменский комсомолец». Такая вот занятная штука.
После того, как коллектив «ТК» рассыпался после смены редактора, у меня было долгое междусезонье... Работал инженером по соцсоревнованию в Главтюменнефтегазстрой, воспитателем в общежитии Тюменьгазмонтажа, корреспондентом в многотиражках моторного завода и лесобазе «Тура»...
А потом мы с женой и двумя малышами махнули в Мурманск. Жилья у нас не было, а там обещали квартиру. Два года колол керн в Ковдорской геологической экспедиции. Там же написал дипломную работу. Дал его для прочтения заведующему сектором стилистики и языка художественной литературы Института русского языка Виктору Петровичу Григорьеву, и тот мне предложил аспирантуру, предварительно напугав, что сдать вступительные к ним весьма непросто. Последнее оказалось для меня решающим.
И снова Тюмень? Заколдованное место...
Для меня это настоящая пристань, место, где можно опереться на надежное плечо. Тогда это было вновь плечо Строгальщикова. И потом, Тюмень — уживчивый город.
Многотиражка?
Еще лучше — телевидение. Работал на Регион-Тюмени корреспондентом редакции народного хозяйства. До сих пор снятся страшные сны, что народ не придет на нашу «сороконожку» — так называли передачу, в студию которой приходили люди. Говорящая голова — одна. В данном случае моя. Тогда телевидение было немного театром: 35 минут на запись, по 30 минут на просмотр и эфир. А потом я купил домой наш первый телевизор и увидел свою передачу... Выглядел я отвратительно! И тогда я снова пошел в газету. Издавал и свою — на украинском языке. Вообще работал в газетах и журналах пока мне это нравилось. Было, правда несколько скандалов...
Правдорубство стоило вам недешево.
(хохочет) Мне кажется, что я стал негибким после того, как в детстве чуть не до смерти угорел от печки! И брат Леша, кстати, тоже таким был, негибким.
Скитался. Меня взяли методистом в Управление профтехобразования. Ну что же делать — бац, и здесь обнаружил кучу пустых дипломов с печатями. Ими явно подторговывали.
Юрий Лукич, а как стали издателем?
Некоторое время довелось работать заведующим отделом прозы в Сургуте, в издательстве у Цареградской. По сути, пришел к тому, чего хотел с юности — техредакторству.
Вначале попытка заработать кинула меня «СофтДизайном» в сторону краеведения. Вместе с преподавателями Тюменского государственного университета, остепененными филологами Галиной Данилиной, Натальей Рогачевой, Еленой Эртнер и Натальей Горбачевой, написали и издали два трехтомника по краеведению. Судьба нашего детища была странной — краеведение, как предмет, вдруг вычеркнули из школьной программы. Правда, сейчас вроде бы его восстанавливают в статусе, и даже сделали заказ на написание нового учебника одному из местных авторов. Как говорится, «без комментариев».
Почему увлеклись историей края, который вам не родной по факту рождения?
На мой взгляд, все закономерно — местный житель считает, что он и так все знает, а приезжему хочется понять что, да как. И ты начинаешь собирать разрозненные факты, потом понимать взаимосвязь между ними, вникать в отношения людей, которые жили много лет назад. Например, Алексей Максимович Афромеев работал бухгалтером в Городской Думе. Однажды он насмерть рассорился с городским головой Текутьевым. В результате, в 1911 году Афромеев стал выпускать свою газету «Сибирский торговый посредник», которую через год переименовал в «Ермака». В собственном издании он полностью отоспался на бывшем шефе — описал, какая случилась история с фальшивомонетчиком Бильченко. Тогда Тюмень буквально наводнили фальшивые банкноты, а когда обвинение коснулось будущего городского головы Андрея Текутьева, Бильченко заживо сварили в бане. И концы в воду.
Газета Афромеева писала и о том, как Андрей Иванович Текутьев устраивает свои дела — на первом этаже собственного дома у него располагается коммерческий магазин, на втором этаже он отдает комнаты сиротам, благодаря такой благотворительности выводит сооружение из-под налогообложения. Чернильная война между ними шла нешуточная! Тираж у газеты был для провинциального города достаточно большой. В 1915 году, когда Текутьев умер, и газета потеряла свою тему, Афромеев продал издание. Позднее газета выходила под названием «Свободное слово».
Вот тебе и сонная Тюмень! Страсти-то кипели.
Все эти факты, безусловно, важны для понимания эпохи, но не менее важно вернуть реальные труды, касающиеся культуры и истории края. У нас, увы, очень плохая сохранность документов. Тем более интересно найти неведомого современному читателю человека из прошлого. И такие счастливые находки случаются!
Некогда в Тюмени жил единственный в Западной Сибири фольклорист — Петр Алексеевич Городцов, записывал сказки, наговоры, сказания. Он из Рязани, его брат Василий, археолог, был в свое время Главным хранителем Государственного исторического музея, крупным ученым. Меня привлекла личность Петра. И до сих пор непонятно, отчего тот же Афромеев в своих изданиях никогда не публиковал этнографические материалы Петра Городцова.
Хотелось найти документы и наработки Петра Алексеевича. Как комивояжер я ездил в Москву и в архивах добывал руду, которую Владимир Яковлевич Темплинг и Наталья Александровна Рогачева переплавляли в страницы книги. Так, благодаря совокупной нашей энергии, появились трехтомные «Были и небылицы Тавдинского края».
Что было самым удивительным открытием в этой эпопее?
Письма брату. Представьте: он подробно писал Василию о том, как идут его адвокатские дела, с какими сказителями он познакомился, сравнивал сибирские сказки с теми, что собирал Афанасьев, рассказывал о своей любимой Параше, чувствах к ней. Когда Параша умерла от болезни, тон писем сразу переменился. Петр «завел» себе женщину, которая рожала без передышки ему детей. Когда приходили гости, он запирал ее в шкаф, чтобы никто не видел. Так гласит семейное предание Городцовых. А в гражданскую войну его нелюбимая жена сбежала с каким-то белогвардейцем, оставив Петру всех семерых ребятишек.
Почему материалы о нем оказались в столице?
В 20-е годы некий этнограф прибыл в Тюмень и вывез в Москву все фольклорные записи Петра Городцова. Чему вы удивляетесь — это вполне рядовая ситуация, к сожалению, вот так выгребать из провинции все, что получше. Когда-то в «Лукиче» я писал о том, как по заказу Владимира Бонч-Бруевича вывозилась из Тобольска масса сокровищ — документы, письма декабристов, артефакты, бюсты, предметы эпохи. Он в 20-30 годах создавал Литературный музей и пополнял его таким нецивилизованным путем. Копии документов, которые вывезли из нашего региона, я размещал опять же в «Лукиче», в рубрике «Реституция перемещенных ценностей».
Итак: занимательная математика — сколько книг в общей сложности вы издали?
Вместе с заказной литературой около полутысячи. А своих проектов, в которые инвестировались средства издательства — до четверти от общего количества.
Они хорошо продаются?
Раньше — получше. Но с появлением тренда в сторону электронных версий — любить свое дело стало сложнее... М-да... Единственный магазин, который берет их на реализацию — «Знание». И я очень признателен им за это!
Что же вдохновляет вас на новый краеведческий поиск?
Жизнь муравья, который верит, что донесет свое бревно-соломину. И внутреннее пижонство. В краеведении что бы ты ни взял — все открытие. Это такая микроистория. Человек на ладони. Я искренне рад, что мне удалось уточнить отчество Чукмалдина. До сих пор писали его — Мартемьянович. А он — Мартинианович. У его отца было очень редкое имя. Разве это не интересно?
Посчастливилось мне установить и точные даты рождения и смерти известного некогда фотографа, владельца типографии и издателя первой в Западной Сибири газеты — Константина Николаевича Высоцкого, а также год рождения старейшего в нашем регионе журналиста Капитона Михайловича Голодникова, который рос в среде декабристов. Все это похоже на охоту. Пошел и принес добычу. Или не принес.
Текст: Людмила Караваева. Фото Михаила Мандрики.